Я в зеркале такой кошмар
вчера увидел утром мглистым,
что из души последний пар
немедля вытек с тихим свистом.


Ракеты глотают пространство,
гонимы азартом игры
и блажью земное засранство
продлить на иные миры.


Не зря слывя за совратителя,
всегда и всюду злой еврей
ожидовлял путем соития
иноплеменных дочерей.


Есть нечто вне формы и меры,
вне смысла, вне срока, вне фразы,
что острым предчувствием веры
тревожит незрячий мой разум.


А славно бы увидеть, как в одежде
я лягу под венки при свете дня
и женщины, не знавшиеся прежде,
впервой сойдутся вместе у меня.


Приятель позвонил, что рядом он,
тоскливо будет вечер нами прожит:
бездарен и пронзительно умен,
застольем наслаждаться он не может.


Я жил бегом, но вдруг устал,
и новых мыслей - кот наплакал,
и голова моя пуста,
как юбка, скинутая на пол.


Вслед музыке, мятущейся по мускулам,
эпоху, как похмелье, держит плен
расслабленного, вялого и тусклого
кануна неизбежных перемен.


У множества людей тоскливы лица,
готовые к любому выражению,
когда бы пофартило прислониться
к любому, но сплоченному движению.


День - царство зла. Но в час вечерний,
смывая зависть и коварство,
нам разливает виночерпий
добра и кротости лекарство.
Бери меня, мотив, томи, зови,
тянись неодолимо и протяжно,
все песни мы поем лишь о любви,
а к Богу или дьяволу - неважно.


Подлинность истории - не в бумажной каше,
красящей прошедшее контурно и бледно,
подлинность истории - смех и слезы наши,
тающие в воздухе быстро и бесследно.


Я в этой жизни - только странник,
и вновь уйду в пространство ночи,
когда души отверстый краник
тепло свое сполна расточит.


Надежды, в Бога душу вашу мать!
Надежды! Вам же следует сбываться!
С надеждами прекрасно выпивать,
но очень тяжело опохмеляться.


Судьба отнюдь не полностью и строго
во всем руководится небесами:
супруга нам даруется от Бога,
подруг должны разыскивать мы сами.


Ревнители канона и традиции
в любой идеологии и нации
усердно служат злу в его полиции,
преследующей жажду изменяться.


Мышлением себя не иссушая,
живу я беззаботно, как барсук,
то дьявола, то Бога искушая
соблазном разделить со мной досуг.


Он не был чванен и спесив,
под юбку в самом лез начале,
и что мерзавец некрасив,
они уже не замечали.


Послушно готов я гореть на огне,
но только в преддверье огня
Всевышний обязан ответствовать мне
горят ли, кто хуже меня.


Отвергнувши все компромиссы,
черты преступив и границы,
евреи бегут, будто крысы,
и сразу летят, словно птицы.


Участь, приятель, заведомо ясную
наша планета готовит себе,
счастье, что жить в эту пору прекрасную
уж не придется ни мне, ни тебе.


Ах, любовь, хладнокровным ты - примус,
и становится мужествен трус,
даже минус, возлегши на минус, .
от любви превращается в плюс.


Зря не верят в мудрость зада
те, кто мыслит головой:
жопа есть - ума не надо,
ибо ум у жопы - свой.


Попыткам осветить свою тюрьму,
несчетным видам веры - нет конца,
по образу и духу своему
творим себе мы вечного Творца.


И забытья похож восторг,
и обморочна дрожь,
и даже сам предсмертный стон
с любовным хрипом схож.


Когда мы пьем, бутылка честно
теплом покоя дарит нас,
и мир становится на место,
остановив безумный пляс.


Поток судьбы волочит нас, калеча,
о камни дней, то солоных, то пресных,
и дикие душевные увечья
куда разнообразнее телесных.


Боюсь, что еврея постигнет в тепле
разжиженность духа и крови:
еврейское семя на мерзлой земле
взрастает гораздо махровей.


Кормясь газет эрзацной пищей
и пья журнальный суррогат,
не только духом станешь нищий,
но и рассудком небогат.


Зачем Господь, жестокий и великий,
творит огонь, побоище и тьму?
Неужто наши слезы, кровь и крики
любезны и прельстительны Ему?


Душа моя, не внемля снам и страхам
на поприще земного приключения,
колеблет между Бахусом и Бахом
свои непостоянные влечения.


В музейной тиши галерей
случайным восторгом согретый,
люблю я, усталый еврей,
забиться в сортир с сигаретой.


Друзьям и нянькой, и сиделкой
бывал я бедственной порой,
моей души обильной грелкой
лечился даже геморрой.


Ум полон гибкости и хамства,
когда он с совестью в борьбе,
мы никому не лжем так часто
и так удачно, как себе.


Гуляки, выветрясь в руины,
полезны миру даже старыми,
служа прогрессу медицины
симптомами и гонорарами.


Корни самых массовых несчастий,
гибелей в крови и слепоте -
лепятся началами от страсти
к истине, добру и красоте.


Науки знания несут нам,
и констатируют врачи
то несварение рассудка,
то недержание речи.


Чего желать? Служу отчизне,
жена готовит мне обед,
я гармоничен в этой жизни,
как на маевке - менуэт.


Я слабо верю в докторов
с их пересадками сердец,
и чем я более здоров,
тем неуклонней мой конец.


От юных до пенсионера
сейчас воруют все вокруг,
и не крадет одна Венера,
поскольку нет обеих рук.
*    *    *
Время тянет в эмиграцию
от российских берегов
удивительную нацию -
всехних внутренних врагов.


Плетусь, сутулый и несвежий,
струю мораль и книжный дух,
вокруг плечистые невежи
влекут прелестных потаскух.


Семья и дом. И видимость достатка.
Дышать и жить - не густо, но дают.
Я не делюсь на счастье без остатка,
и каплей этой горек мой уют.


В государстве любом век от веку -
и обманут, и в душу насрут,
а у нас человек человеку -
это друг, и товарищ, и Брут.


Чадит окурок дней моих
все глуше и темней,
и тонким дымом вьется стих
с испепеленных дней.


Когда вскипает схватка мнений
и слюни брызжут по усам,
я соглашаюсь. Из-за лени.
Но только с тем, что думал сам.


Среди прочих нравственных калек
я имел зарплату и заботу
выполнить завет моих коллег:
<Изя, не убейся об работу!>


Еще лежит земля в морозе,
а у весны - уже крестины,
и шелушится на березе
тугая ветка Палестины.


В юности тоскуя о просторах,
мы о них мечтаем и поем,
а чуть позже, заперты в конторах,
мы легко в канцлагере живем.


Разгулялись евреи, не чуя узды,
зацвели, как болотные лилии,
распустили язык, любят быстрой езды
и коварно меняют фамилии.


Свобода мне теперь все реже снится,
я реже говорю о ней теперь,
и вялых побуждений вереница
минует замурованную дверь.
А может быть, она, моя свобода,
и прячется в отказе от нее?
Доступны книги, радует природа,
и сладко мне гниение мое.


Я никогда не буду классик,
имея вкус к еде и пище
и тяготея больше к кассе,
чем к доле царственной и нищей.


Когда мучат житейские муки
и печаль душу вялую лижет,
я немедля беру себя в руки -
той подруги, которая ближе.


Извечно всякий фаворит
набить кубышку норовит,
поскольку нынче - фаворит,
а завтра - задница горит.


Пел и горланил, как петух,
крылами бил, кипел, как кочет;
устал, остыл, совсем потух,
теперь он учит и пророчит.


Бывает время в жизни каждой,
когда судьба скользит из рук,
и горизонта сердце жаждет,
и тупики молчат вокруг.


Когда, заметно делая добрее,
уже несет по устью нас река,
черты ветхозаветного еврея
являются в морщинах старика.


Я никогда не лез в начальство
не от боязни вылезать,
и сметки вдоволь, и нахальства,
но лень то лаять, то лизать.


Поэты любят бабьи ласки
помимо ласк еще за стих,
в котором, их предав огласке,
переживут вторично их.


От века не скрыться в бегах,
напрасны просторные степи,
бренчат на руках и ногах
любви беспощадные цепи.


Когда за нами, нас достойней,
пойдут иные поколения,
пускай заметят близость бойни
как фактор нашего мышления.


В молодых вырастая украдкой,
накаляет их вдруг до кипения
истерическая лихорадка
исторического нетерпения.


Я слушаю в сладостной дрожи,
любуясь, как степью - монгол,
когда из пустого в порожнее
божественный льется глагол.


Я много лет себя искал
во многом множестве занятий
и вдруг нашел: держа стакан
с подругой около кровати.


Вот человек. При всяком строе
болел, работал, услаждался
и загибался, не усвоив,
зачем он, собственно, рождался.


Радостнее дни б мои текли,
я бы не печалился, мудила,
если б ось вращения земли
через мой пупок не проходила.


Если стих не рвется на пространство,
большее, чем видит злоба дня,
то страдает печенью от пьянства
Прометей бенгальского огня.


Известно всем теперь отныне
из наших опытов крутых:
союз мерзавцев со святыми
опасен только для святых.


Вдруг смешно до неприличия
в душной тьме кромешных дней:
чем трагедия трагичнее,
тем фрагменты в ней смешней.


Увы нашей бренной природе:
стареем, ветшая, как платья,
и даже пороки проходят,
и надо спешить потакать им.


Терпимость Бога в небесах -
терпенье по необходимости:
Он создал сам и терпит сам
наш нестерпимый дом терпимости.


Люблю сидеть в уюте света,
вина, тепла и жирной утки,
где разглагольствуют эстеты,
а им внимают эстетутки.


Часы летят, как космонавты,
спаляя месяцы дотла,
ползут в глухое послезавтра
позавчерашние дела.


Еще не чужды мы греху,
но песни главные отпеты,
и у детей горит в паху
огонь бессмертной эстафеты.


Есть личности - святая простота
играет их поступки, как по нотам,
наивность - превосходная черта,
присущая творцам и идиотам.


Лицо нещадно бороздится
следами болей и утрат,
а жопа - нежно гладколица,
поскольку срет на все подряд.


Кровава и гибельна резкая ломка
высоких и древних запретов,
Россия сказала об этом негромко,
поскольку убила поэтов.


В повадках светит седина,
в зубах - нехватка до комплекта,
душа проедена до дна
свирепой молью интеллекта.


За женитьбу есть научный
и весьма весомый довод:
холостым повсюду скучно,
а женатым - только дома.


Порой астрономы бранятся,
перо самописца дрожит -
опять на Летучем Голландце
развозит мацу Вечный Жид.


Конечно, в жизни слишком часты
мерзавцы, воры и пропойцы,
но всех страшней энтузиасты,
романтики и добровольцы.


Традиции наши - крутые,
зато мы ничуть не лукавим:
убитого пишем в святые,
живого - собаками травим.


Отчизны верные сыны,
горячим рвением полны,
отчизны верных дочерей
мы превращаем в матерей.


Когда кричали мне, что надо -
вперед, вперед! - я думал часто,
что превосходно к цели задом
идут гребцы и педерасты.


Женщине к лицу семья и дом,
гости и бесцельные расходы;
занятая умственным трудом,
женщина грешит против природы.


Что толку в самом райском рае,
где им отводится квартира,
тем, кто насильно умирает
на перекрестках судеб мира?


В России бюджет и финансы
глубокой загадкой богаты:
доходы от общего пьянства -
обильнее общей зарплаты.


Чем ниже вниз, тем ниже страсти;
а наверху? Наоборот?
Народ своей достоин власти,
а ей за что такой народ?


С утра садятся ребе
бутылку распивать,
потом кидают жребий,
и я бегу опять.


Чем ближе мы к земле и праху,
тем умудренней наш покой,
где юность ломится с размаху,
там старость пробует клюкой.


Люблю в беседах элемент
судьбы миров и звездной пыли
как тонкий аккомпанемент
к опустошению бутыли.


Азарт любовного пылания
с годами горестно меняется:
в душе горит огонь желания,
а тело - не воспламеняется.


Есть внутренняя музыка судьбы,
в душе ее мелодии играют,
и, внемля ей, безумствуют рабы,
а вольные - свой путь соразмеряют.


Подвижник нами душится стремительно
в обильных обвинениях нелживых,
служение смешно и подозрительно
для служащих, прислуги и служивых.


Вот человек: высок и низок,
до гроба предан и предатель,
вчера враждебен, завтра близок,
герой в огне и трус в халате.


Удачливость судьбы или провальность -
различны в переменном освещении,
фортуна - субъективная реальность,
даруемая в личном ощущении.


Повсюду люди заводились -
уже земные обитатели,
где с обезьянами сходились
ракет межзвездных испытатели.


Кто-нибудь, кто юрче и хитрее,
должен быть виновен и в ответе,
следовало выдумать еврея,
если б его не было на свете.


Жизнь - одоление материи,
пространства, времени, природы,
а не кретинства, лицемерия
и хамства гнилостной породы.


Путем непрямым, но фатальным
спешат наши судьбы куда-то,
вершатся исходом летальным,
и дни обращаются в даты.


У Фрумы - характер угрюмый,
но женский у Фрумы талант:
Абрам в обрамлении Фрумы
стал чистой воды бриллиант.


Какая это дивная затея -
стихи писать, слова перебирая,
то жарко от удачи холодея,
то холодно свой пламень озирая.


На плаху здесь возводится струна,
и рвут ее - нет звука безобразней,
азартно аплодирует страна
и плачет, расходясь от места казни.


Счастье всем, лишь выигрыши знавшим,
что же до других в житейской гуще -
сдавшимся страшней, чем проигравшим,
думать о бессоннице грядущей.


Наряды стали вдруг длиннее,
навязан бабам жуткий стиль -
международные евреи
реализуют свой текстиль.


Поступки выбирая, как дорогу,
беречь лицо храню обыкновение,
лицо мы обретаем понемногу,
теряем - за единое мгновение.


Изведавшие воздуха тюрьмы
полны необъяснимой ностальгии,
пожизненно уже другие мы,
не лучше и не хуже, но другие.


В любом из разных мест,
где мы ютимся вместе,
одни несут свой крест,
другие - носят крестик.


Устройство мироздания посредственно,
как циники твердят и старики:
все худшее случается естественно,
хорошее - творится вопреки.


Конечно, дважды два - всегда четыре,
конечно, неизменны расстояния,
но все, что мы любили в этом мире,
прекраснеет в минуты расставания.


С годами дни становятся короче,
несбывшееся вяжется узлом,
и полнятся томительные ночи
пленительными снами о былом.


Я верю в честность, верю в честь,
но зорок без отдохновения:
у всякой нравственности есть
свой личный камень споткновения.


Нисколько нет особого геройства
в азарте, игровом и добросовестном,
но ценное и редкостное свойство -
умение проигрывать с достоинством.


Отменно, что пожить нам довелось.
Что коротко - единственная жалость.
Работа проедает нас насквозь,
а близкие изводят что осталось.


Раздвоение и нужно и возможно
в нашем деле, неизвестностью чреватом,
будь безумен в созидании, художник,
но трезвей, имея дело с результатом.


Застенчив и самонадеян,
всегда с людьми, везде один,
меж русских был я иудеем,
а меж евреев - славянин.


Нас постепенно жизни проза
любовно гладит по щекам,
и слезы раннего склероза
текут из глаз по пустякам.


Нет пока толпы на лобном месте,
нет еще трезвона с каланчи,
в дружеском застолье с нами вместе
завтрашние наши палачи.


Мы за вождями дружной гущей
готовы лезть в огонь и воду,
властям опасен лишь непьющий,
но он враждебен и народу.


Мы все учились понемногу,
сменив учебники не раз,
и неспособность к диалогу
апломбом зубы скалит в нас.


Клеймя то подлецов, то палачей,
мы нежимся, заочный суд устроив,
но счастливы - от мерзких мелочей
в характерах талантов и героев.


Приходят, проходят, стираются годы,
слетает, желтея, исписанный лист,
прозрачен и призрачен воздух свободы,
тюремный - удушлив, тяжел и нечист.


С утра в себе огонь мы легче тушим
и многие слова берем назад,
но утренняя трезвость нашим душам
вреднее, чем полуночный азарт.


Жена - в тоску, в запой - шалава,
а сам усоп - и был таков,
и над могилой веет слава -
коктейль восторгов и плевков.


Наш век иных тем удивительней,
что обеляет много тщательней
святых лжецов, святых растлителей,
святых убийц-доброжелателей.


Я вновь ушел в себя. С раскрытым ртом
торчу, забыв о мире, что вовне:
пространство между Богом и скотом
свободно помещается во мне.


В себе я много раз их узнавал -
те чувства, что вскипают вереницей,
когда вступает в жизнь провинциал
в надменной и насмешливой столице.


Ничуть не думая о смерти,
летишь, чирикая с утра,
а где-то случай крутит вертел
и рубит ветки для костра.


Заботы будней повседневны,
мы ими по уши загружены,
и где-то спящие царевны
без нас окажутся разбужены.


Я в литературе жил цыганом:
жульничал, бродяжничал и крал,
ставки назначал с пустым карманом
и надрывно клялся, если врал.


Нет, я не жалею, как я прожил
годы искушений и подъема,
жаль, что население умножил
меньше, чем какой-нибудь Ерема.


Пользуясь остатком дарований,
вычеркнув удачи и успехи,
я кую из разочарований
плотные душевные доспехи.


Славы нет - наплевать, не беда,
и лишь изредка горестно мне,
что нигде, никогда, никуда
я не въеду на белом коне.


Живу я много лет возле огня,
друзья и обжигались, и горели,
фортуна бережет пока меня
для ведомой лишь ей неясной цели.


Ах, девицы, еврейскими шутками
не прельщайтесь, идя вдоль аллеи,
у евреев наследственность жуткая:
даже дети их - тоже евреи.


Пристрастием не снизив бескорыстие,
в моделях постигая бытие,
искусство отвечает не за истину,
а лишь за освещение ее.


Во все подряд я в юности играл,
затягивался радостью, как дымом,
и ногу по-собачьи задирал
везде, где находил необходимым.


Умей дождаться. Жалобой и плачем
не сетуй на задержку непогоды:
когда судьба беременна удачей,
опасны преждевременные роды.


Увы - служители культуры,
сомкнув талантливые очи,
за безопасность и купюры
сдаются много раньше прочих.


Ни бедствий боль, ни тяготы лишений
с путей моих не вывихнут меня,
но дай мне Бог во дни крутых решений
с друзьями проводить остаток дня.


Мы ищем тайны тьмы и света,
чтоб стать самим себе ясней,
но чем прозрачней ясность эта,
тем гуще мистика за ней.


Чужую беду ощущая своей,
вживаясь в чужие печали,
мы старимся раньше и гибнем быстрей,
чем те, кто пожал бы плечами.


Набив на окна быта доски,
пришла пора скитаний вольных,
уже в крови скрипят повозки
моих прапредков беспокойных.


Я не распутник по природе,
но и невинность не храню,
в безгрешной плоти дух бесплоден
и разум сохнет на корню.


Путая масштабы и каноны,
вовсе не завися от эпохи,
рыцарей съедают не драконы,
а клопы, бактерии и блохи.


Где дух уму и сердцу несозвучен,
раздвоен человек и обречен,
самим собой затравлен и замучен,
в самом себе тюремно заключен.


В подвижном земном переменчивом мире
с душой совершаются странные вещи:
душа то становится чище и шире,
а то усыхает, черствея зловеще.


Текут рекой за ратью рать,
чтобы уткнуться в землю лицами;
как это глупо - умирать
за чей-то гонор и амбиции.


Я сам пройду сквозь гарь и воду
по вехам призрачных огней,
я сам найду свою свободу
и сам разочаруюсь в ней.


Любимым посвятив себя заботам
и выбрав самый лучший из путей,
я брею бороденки анекдотам,
чтоб выдать их за собственных детей.


Зеленый дым струит листва,
насквозь пронизывая души,
и слабый лепет естества
трубу тревоги мягко глушит.


Российские штормы и штили
ритмично и сами собой,
меняясь по форме и в стиле,
сменяют разбой на разбой.


Я живу, постоянно краснея
за упадок ума и морали:
раньше врали гораздо честнее
и намного изящнее крали.


Традиций и преемственности нить
сохранна при любой неодинакости,
историю нельзя остановить,
но можно основательно испакостить.


Я много прочитал глубоких книг
и многое могу теперь понять,
мне кажется, я многого достиг,
но именно чего, хотел бы знать.


Даром слов на ветер не бросая,
жалость подавив и обожание,
гибелью от гибели спасая,
форма распинает содержание.


Россия - это некий темный текст,
он темностью надменно дорожит,
и зря его, смотря из разных мест,
пытается постичь различный жид.


За животной человеческой породой
непрестанно и повсюду нужен глаз,
лишь насилие над собственной природой
кое-как очеловечивает нас.


В остывшей боли - странная отрада
впоследствии является вдруг нам,
полны тоски отпущенники ада,
и радость их-с печалью пополам.


Синий сумрак. Пустынная будка.
Но звонить никому неохота.
И душа так замызгана, будто
начитался стихов идиота.


С того мы и летим, не озираясь,
что нету возвращения назад;
лишь теплятся, чадя и разгораясь,
отчаянье, надежда и азарт.


Печалясь в сезоны ненастья
и радуясь дню после ночи,
мы щиплем подножное счастье,
не слишком тоскуя о прочем.


Творец устроил хитро, чтоб народ
несведущим был вынужден рождаться:
судьбу свою предвидя наперед,
зародыш предпочел бы рассосаться.


Оборвав прозябанье убогое
и покоя зыбучий разврат,
сам себя я послал бы на многое,
но посланец, увы, трусоват.


Когда не корчимся в рыдании,
мы все участвуем в кишении -
то в озаренном созидании,
то в озверелом разрушении.


Отжив земное время на две трети,
учась у всех, не веря никому,
я рано обнаружил и заметил
недружественность опыта уму.