Среди бесчисленного сада
повадок, жестов, языков
многозначительность - услада
высоколобых мудаков.


Смущай меня, смятенья маета,
сжигай меня, глухое беспокойство,
покуда не скатился до скота
и в скотское не впал самодовольство.


Забавно мне: друзьями и соседями
упрямо, разностильно и похоже
творится ежедневная трагедия,
где жертва и палач - одно и то же.


Увы, когда от вечного огня
приспичит закурить какой из дам -
надеяться не стоит на меня,
но друга телефон я мигом дам.


Я влачу стандартнейшую участь,
коя мне мила и не обидна,
а моя божественная сущность
лишь моей собаке очевидна.


В кишеньи брезгуя погрязть,
души своей ценя мерцание,
отверг я действие и страсть,
избрав покой и созерцание.


Вполне собою лишь в постели
мы смеем быть, от века прячась,
и потому на самом деле
постель - критерий наших качеств.


Тьмы совершенной в мире нет,
в любом затменьи преходящем
во тьме видней и ярче свет
глазам души, во тьму глядящим.


Все творческие шумные союзы
основаны на трезвой и неглупой
надежде изнасилованья Музы
со средствами негодными, но группой.


Вконец устав от резвых граций,
слегка печалясь о былом,
теперь учусь я наслаждаться
погодой, стулом и столом.


Нам жены учиняют годовщины,
устраивая пиршество народное,
и, грузные усталые мужчины,
мы пьем за наше счастье безысходное.


Когда родник уже иссяк
и слышно гулкое молчание,
пусты потуги так и сяк
возобновить его журчание.


И жить легко, и легче умирать
тому, кто ощущает за собой
высокую готовность проиграть
игру свою в момент ее любой.


Пылким озарением измучен,
ты хрипишь и стонешь над листом -
да, поэты часто пишут лучше,
чем когда читаешь их потом.


Не осуждай меня, Всевышний,
Тебе навряд ли сверху внятно,
как по душе от рюмки лишней
тепло струится благодатно.


Жил бы да жил, не тужа ни о чем,
портит пустяк мой покой:
деньги ко мне притекают ручьем,
а утекают - рекой.


Любую стадную коммуну
вершит естественный финал:
трибун восходит на трибуну,
провозглашая трибунал.


Не зря мои старанья так упорны:
стишки мои похожи, что не странно,
законченным изяществом их формы -
на катышки козла или барана.


Вот чудо: из гибельной мглы
бежишь от позора и муки,
а в сердце осколок иглы
вонзается болью разлуки.


Ни в чем и ни в ком не уверен,
сбивается смертный в гурты,
колебля меж Богом и зверем
повадки свои и черты.


Добро, набравши высоту,
зла непременно достигает,
а тьма рождает красоту
и свету родственно мигает.


Как начинается служение?
Совсем не в умственном решении.
А просто душу мучит жжение
и отпускает при служении.


Мягчайшим расстилаются ковром,
полны великодушия и жалости,
любовью одержимы и добром
убийцы, отошедшие по старости.


Судьба то бьет нас, то голубит,
но вянет вмиг от нашей скуки:
фортуна - женщина и любит,
чтоб к ней прикладывали руки.


В моде нынче - милая естественность
полной слепоты и неготовности,
знание - жестокая ответственность,
а наивность - паспорт невиновности.


В нас много раскрывается у края
и нового мы много узнаем
в года, когда является вторая
граница бытия с небытием.


Если б еще бабы не рожали -
полный наступил бы перекур:
так уже бедняжки возмужали,
что под юбку лезут к мужику.


В период войн и революций
не отсидеться в хате с края -
мы даже чай гоняем с блюдца,
кому-то на руку играя.


Душа летит в чистилище из морга,
с печалью выселяясь на чердак:
создавши мир, Бог умер от восторга,
успев лишь на земле открыть бардак.


Еврейский дух силен в компоте
духовных помыслов и тем,
но больше нас - без крайней плоти
и крайне плотских вместе с тем.


В тот час, когда Всевышний Судия,
увидев, как безоблачно я счастлив,
долил мне слез в кастрюлю бытия,
день был угрюм, неярок и ненастлив.
Горел тупой азарт во всех глазах,
толпа ногами яростно сучила,
моя кастрюля стыла в небесах,
и радость в ней слегка уже горчила.


Себя отделив от скотины,
свой дух охраняя и честь,
мы живы не хлебом единым -
но только покуда он есть.


Злые гении природы
над Россией вьются тучей,
манит их под наши своды
запах выпивки могучий.


Бутылка стоит истуканом,
свой замысел пряча на дне:
пожертвовав душу стаканам,
теплом возродиться во мне.


Смотрю косым на правду взглядом,
боюсь ее почти всегда:
от правды часто.веет смрадом
доноса, сыска и суда.


Что-то поломалось на Руси
в самой глубине ее основ:
дети еще только пороси,
а уже ухватка кабанов.


Какой выразительной пластики в лицах
добилась природа, колдуя над ликом:
такое под утро однажды приснится -
и в липком поту просыпаешься с криком.


Еще я имею секреты
и глазом скольжу по ногам,
но дым от моей сигареты
уже безопасен для дам.


Мир запутан и таинственен,
все в нем смутно и темно,
и дороги к чистой истине
пролегают сквозь говно.


Соль услады слабаков,
тонкий звук на ножках хилых -
на пространстве всех веков
смех никто убить не в силах.


В житейскую залипнув паутину,
не думая о долге перед вечностью,
ищу я золотую середину
меж ленью, похуизмом и беспечностью.


Знать важно - с кем, важны последствия,
а также степень соответствия;
когда учтен весь этот ряд,
то ебля - вовсе не разврат.


Если в бабе много чувства
и манерная манера,
в голове ее - капуста
с кочерыжкой в виде хера.


Судьбой доволен и женой,
живу, копаясь в пыльных книжках,
и крылья реют за спиной,
и гири стынут на лодыжках.


Никто не знает час, когда
Господь подует на огарок;
живи сегодня - а тогда
и завтра примешь как подарок.


Вслед гляжу я обязательно,
как, нисколько не устав,
девка вертит обаятельно
тазоветреный сустав.


Порой нисходит Божья милость,
и правда сказке подражает:
недавно мне соседка снилась,
и вот на днях она рожает.


Бог, изощренный в высшей мере,
коварной скрытности лишен -
о чем узнав, мудак уверен,
что сыщет истину лишь он.


Где-то уже возле сорока
глядя вверх медлительно и длинно,
вдруг так остро видишь облака,
словно это завтра будет глина.


Убийственны разгулы романтизма,
но гибельна и сонная клоака;
безумие страшней идиотизма,
но чем-то привлекательней, однако.


У всех мировоззренческих систем
позвякивает пара слабых ноток;
оккультные науки плохи тем,
что манят истеричных идиоток.


Ночная жизнь везде кипит,
над ней ни век, ни вождь не властен,
взор волооких волокит
сочится липким сладострастьем.


Пускай пустой иллюзией согреты
бывали все надежды на Руси -
однако же вращаются планеты
вокруг воображаемой оси.


С утра пирует суета,
чуть остывая ближе к ночи,
бездарной жизни пустота
себя подвижностью морочит.


Уже меня утехи карнавала
огнем не зажигают, как ни грустно,
душа светлеет медленно и вяло,
смеркается - стремительно и густо.


Скитаясь вдоль по жизни там и тут,
я вижу взором циника отпетого:
печалит нас не то, что нас ебут,
а степень удовольствия от этого.


Дух и облик упрямо храня,
я готов на любые утраты;
если даже утопят меня -
по воде разойдутся квадраты.


Старость не заметить мы стараемся:
не страшась, не злясь, не уповая,
просто постепенно растворяемся,
грань свою с природой размывая.


Похожесть на когдатошних мещан
почел бы обыватель комплиментом,
бедняга так пожух и обнищал,
что выглядит скорей интеллигентом.


Увы, как радостно служить
высокой цели благородной,
ради которой совершить
готов и вправе что угодно.


У вождей нынче нравы - отцовские,
мы вольнее о жизни судачим,
только камни свои философские,
как и прежде, за пазуху прячем.


Бессильны согрешить, мы фарисействуем,
сияя чистотой и прозорливостью;
из молодости бес выходит действием,
из старости - густой благочестивостью.


С утра вечерней нету боли,
в душе просторно и в груди,
и ветровое чувство воли
обманно разум бередит.


Вдруг манит жизнь: я много проще,
и ты, поверить ей готовый,
влипаешь вновь, как кура в ощип,
и пьешь огнем свой опыт новый.


Чем меньше умственной потенции
и познавательной эрекции,
тем твердокаменной сентенции
и притязательней концепции.


Вот человек. В любой неволе
с большой охотой может жить:
пугай сильней, плати поболе,
учи покоем дорожить.


Здесь темнее с утра, чем ночью,
а преступники - не злодеи,
здесь идеями дышит почва
и беспочвенны все идеи.


Ложь нам целебна и нужна,
и нами зря она судима,
для выживания важна
и для любви необходима.


А ты спеши - пока горяч, пока наивен -
себя растрачивать - со смыслом или без -
необратим, неотвратим и непрерывен
оскудевания естественный процесс.


Бесчувственно чистый рассудок
с душой вещевого мешка
и туп, как набитый желудок,
и прям, как слепая кишка.


Построив жизнь свою навыворот
и беспощадно душу мучая,
с утра тащу себя за шиворот
ловить мышей благополучия.


Вокруг ужасно стало много
булыжных рыл кирпичной спелости;
украв у детства веру в Бога,
чего мы ждем теперь от зрелости?


Мы с детства уже старики,
детьми доживая до праха;
у страха глаза велики,
но слепы на все, кроме страха.


Мы травим без жалости сами
летящего времени суть,
мгновений, утраченных нами,
сам Бог нам не в силах вернуть.


Пока дыханье теплится в тебе,
не жалуйся - ни вздохами, ни взглядом,
а кто непритязателен к судьбе,
тому она улыбчива и задом.


Высоких мыслей пир высокий,
позоря чушь предубеждений,
не сушит жизненные соки
других прекрасных услаждений.


Я многих не увижу новых мест
и многих не изведаю волнений,
нас цепко пригвождает мягкий крест
инерции и низменных сомнений.


По счастью, певчим душам воздается
упрямство непрестанного труда,
чем больше забирают из колодца,
тем чище и живительней вода.


Кровавых революций хирургия
кромсает по нутру, а не по краю,
ланцетом ее правит ностальгия
по некогда утраченному раю.


Наш воздух липок и сгущен
и чем-то дьявольски неладен,
дух изощренно извращен
и прямодушно кровожаден.


Стирая все болевшее и пошлое,
по канувшему льется мягкий свет,
чем радужнее делается прошлое,
тем явственней, что будущего нет.


Помилуй, Господи, меня,
освободи из тьмы и лени,
пошли хоть капельку огня
золе остывших вожделений.


В духовности нашей природы -
бальзама источник большой,
и плоть от любой несвободы
спасается только душой.


Наследственность - таинственный конверт,
где скрыты наши свойства и возможности,
источник и преемственности черт,
и кажущейся противоположности.


Зыблется житейская ладья -
именно, должно быть, оттого
прочность и понятность бытия
нам дороже качества его.


В любой любви - к лицу или святыне,
какую из любвей ни назови,
есть сладкая докучливость в рутине
обряда проявления любви.


А может быть, и к лучшему, мой друг,
что мы идем к закату с пониманием,
и смерть нам открывается не вдруг,
а легким каждый день напоминанием.


Дни бегут, как волны речки,
жизненным фарватером,
то ебешься возле печки,
то - под вентилятором.


Прошла пора злодеев мрачных,
теперь убийцы - как сироп
и между дел на грядках дачных
разводят розы и укроп.


А всякое и каждое молчание,
не зная никакого исключения,
имеет сокровенное звучание,
исполненное смысла и значения.


Повсюду, где варят искусство
из трезвой разумной причины,
выходит и вяло и грустно,
как секс пожилого мужчины.


Песочные часы бегут быстрей,
когда бесплодно капанье песка;
нет праздничности в праздности моей,
удушливой, как скука и тоска.


У нас беда: у нас боязни
и страхи лепятся на месте
любви, сочувствия, приязни,
желаний, совести и чести.


Смотрясь весьма солидно и серьезно
под сенью философского фасада,
мы вертим полушариями мозга,
а мыслим - полушариями зада.


Россия непостижна для ума,
как логика бессмысленна для боли;
в какой другой истории тюрьма
настолько пропитала климат воли?


По счастью, есть такие звуки,
слова, случайности и краски,
что прямо к сердцу кто-то руки
тебе прикладывает в ласке.


Мы еще ушли совсем немного
от родни с мохнатыми боками,
много наших чувств - четвероного,
а иные - даже с плавниками.


Во времена тревог и хруста
сердца охватывает властно
эпидемическое чувство
томящей зыбкости пространства.


Мы пили жизни пьяный сок
и так отчаянно шустрили,
что нынче сыпем не песок,
а слабый пых мучнистой пыли.


Я много в этой жизни пережил,
ни разу не впадая в жалкий плач,
однако же ничем не заслужил
валившихся везений и удач.


Пока поэт поет, его не мучает
отчаяние,страх и укоризна,
хотя лишь дело времени и случая,
когда и как убьет его отчизна.


Спасибо, Россия, что ты
привила мне свойство твое -
готовность у крайней черты
спокойно шагнуть за нее.


Свистит соблазн, алкая денег,
а я креплюсь, угрюм и тих,
былых утех роскошный веник
подмел казну штанов моих.


Отрава тонких замечаний
нам потому как раз мучительна,
что состоит из умолчаний
и слов, звучащих незначительно.


Я из людей, влачащих дни
со мною около и вместе,
боюсь бездарностей - они
кипят законной жаждой мести.


Мне тяжко тьму задач непраздных
осилить силами своими:
во мне себя так много разных,
что я теряюсь между ними.


Заметно и причудливо неровен
и тая вдруг до вакуума вплоть,
дух времени бывает бездуховен -
тогда оно втройне лелеет плоть.


Лежу в дыму, кропаю стих,
лелею лень и одинокость,
и пусть Господь простит мне их,
как я простил Ему жестокость.


Я не люблю певцов печали,
жизнь благодатна и права,
покуда держится плечами
и варит глупость голова.


Знакома всем глухая робость,
когда у края вдруг шатает:
нас чувство тихо тянет в пропасть,
но разум за руку хватает.


Свирепые бои добра со злом
текут на нескончаемом погосте,
истории мельчайший перелом
ломает человеческие кости.


Себя не смешивая с прочими,
кто по шоссе летел, спеша,
свой век прошел я по обочине,
прозрачным воздухом дыша.


Прекрасно, что пружиной, а не ношей
все тело ощущаешь ты свое,
но, прыгая, однако же, на лошадь,
не стоит перепрыгивать ее.


По книгам я скитался не напрасно,
они удостоверили меня
в печали, что создание прекрасного
и нравственность - нисколько не родня.


В нас дышит и, упорствуя, живет
укрытая в печаль и мешковатость,
готовая в отчаянный полет
застенчивая тайная крылатость.


От уцелевшего кого
узнать бы, как тут жили встарь,
да жаль, не спросишь ничего
у мухи, влекшейся в янтарь.


Зачем я текучкой завален
и дух, суетясь, мельтешит?
Народ потому гениален,
что он никуда не спешит.


Совсем не с миром порывает
самоубийца, мстя судьбе,
а просто трезво убивает
себя, враждебного себе.


Я не судья в делах морали,
но не осиливаю труд
себя удерживать, где срали
друг другу в душу или срут.


Судьбой, природой, Божьей властью,
но кем-то так заведено,
что чем постылей наше счастье,
тем комфортабельней оно.


Есть вещи, коих ценность не воспета,
однако же нельзя не оценить,
как может нам порою сигарета
крутую вспышку гнева отменить.


В Москве я сохранил бы мавзолей
как память о повальном появлении
безумных и слепых учителей
в помешанном на крови поколении.


Бог, собирая налоги, не слышит
стонов, текущих рекой,
плата за счастье значительно выше
платы за просто покой.


Кто умер, кто замкнулся, кто уехал...
Брожу один по лесу без деревьев,
и мне не отвечает даже эхо -
наверно, тоже было из евреев.


С ногтей младых отвергнув спешку,
не рвусь я вверх, а пью вино,
в кастрюлях жизни вперемежку
всплывают сливки и говно.


Зачем живем, не знаем сами,
поддержку черпая из фляг,
и каждый сам себе Сусанин,
и каждый сам себе - поляк.


Сочиняю чушь и вздор, пью коньяк,
не стыжусь ни злачных мыслей, ни мест,
а рассудок, текстуальный маньяк,
неустанно оскопляет мой текст.


Надо жить, желанья не стреножа,
а когда неможется немножко,
женщина, меняющая ложа, -
лучшая на свете неотложка.


Жизнь моя проходит за стеной,
вхожи лишь жена, друзья и дети,
сломится она только войной
или хамским стуком на рассвете.


Весной прогулки длятся поздно,
девицы ждут погожих дней,
чтобы увидеть в небе звезды,
поскольку лежа их видней.


Не будет ни ада, ни рая,
ни рюмки какой-никакой,
а только без срока и края
глухой и кромешный покой.


Своей судьбы актер и зритель,
я рад и смеху, и слезам,
а старость - краткий вытрезвитель
перед гастролью в новый зал.


Память вытворяет все, что хочет,
с фильмами, скопившимися в ней,
часто по ночам нам снятся ночи
выгоревших юношеских дней.


Когда б от воздуха тюрьмы
светлели души и умы,
давно была б земля отцов
страной святых и мудрецов.


Чем дольше в мире я живу,
тем выше ставлю обывателей,
что щиплют мирную траву
и шлют орлов к ебене матери.
Хотя глядят на них в кино,
ценя, когда крута игра,
и сыплют теплое говно
в посев покоя и добра.


За все на свете следует расплата,
и есть неумолимый прейскурант:
везучесть пресыщением чревата,
а бедствиями платят за талант.
Живу - как лакомлюсь малиной,
она недолгая, зараза,
в земле сначала стану глиной,
потом - фаянсом унитаза.


Я на время очень уповаю,
свет еще забрезжит за окном,
я ростки надежды поливаю
чтением, любовью и вином.


Неколебимо прочно общество,
живые сдвинувшее стены,
которым враг - любое новшество,
в котором светят перемены.


Душа не терпит пустоты,
и потому нам стала родиной
земля подонков и святых,
страна мерзавцев и юродивых.


Все ближе к зимним холодам
года меня метут,
одной ногой уже я там,
другой - ни там, ни тут.


Сейчас борьба - не сшибка копий
при звоне шлемов под мечом,
а размноженье тонких копий,
которым копья нипочем.


В соблазнах очень щедро зло:
богатство, власть, салют из пушек,
а если очень повезло,
еще натравит потаскушек.


Все силы собери и призови,
увидя сквозь цветную оболочку,
насколько ты и в дружбе, и в любви
живешь и умираешь в одиночку.


Кромсая сложности и трудности
и обессилев за года,
я берегу теперь зуб мудрости
лишь для запретного плода.


Всюду тайно и открыто слышны речи,
что России нужно срочное лечение,
и она благодарит за них, калеча
всех печальников, явивших попечение.


Не став трибуном и политиком,
живя среди застольных баек,
себя я чувствую лишь винтиком,
страшась закручиванья гаек.


Люблю я утром духа трезвость
и лист бумаги на столе,
а ближе к ночи - блуда резвость
и блики влаги на стекле.


В этой жизни чем-то лишние,
с ней уже сроднимся вряд ли мы,
очень бабы стали хищные,
а мужи потравояднели.


Что человек? Игра природы,
в ее руках послушный воск,
и круто скрючивают годы
наш позвоночник, хер и мозг.


Способный нерадивый ученик,
забывший о единственности срока,
я жизнь мою пишу как черновик,
надеясь на продление урока.


С лицом не льстивы зеркала:
с годами красят лик стекольный
истлевших замыслов зола
и возлияний цвет свекольный.


Не пузырись ума отравой,
когда выходишь замуж, дева:
от бабы, слишком часто правой,
мужик быстрей идет налево.


Я возле каждого куста
валялся в сладостной истоме,
но надорвался и устал
шершеть ля фам в чужой соломе.


Когда земля мне станет пухом,
на гроб распилится сосенка,
моим насквозь соленым духом
Господь начинит поросенка.


Давно я дал себе обет,
и я блюду его давно:
какой бы я ни съел обед,
а ужин ем я все равно.


В нас по природе есть глухое
предощущение неброское:
для духа вредно все сухое,
бесповоротное и плоское.


Напрасно разум как ни мучай,
грядущих лет недвижна тьма,
рулетку жизни вертит случай,
смеясь убожеству ума.


Маршальские жезлы в рюкзаках
носят и отнюдь не дураки,
только, оставаясь в дураках,
умные бросают рюкзаки.


Вполне я согласен с Сократом,
сказавшим толпе горожан:
душа изъясняется матом,
а разум - безухий ханжа.


Душа улетит, и рассыпется тело,
сотрутся следы, не оставив следа,
а все, что внутри клокотало и пело,
неслышно прольется ничем в никуда.


Увы, подруга дорогая,
пора подумать нам уже,
что, плоть блаженством содрогая,
мы больно делаем душе.


Все наши монологи, диалоги
и выкрики в компании греховной
заслуженно почтятся в некрологе
строкой о неуемности духовной.


Мне кажется забавным некий факт,
который назревал уже давно:
в мышлении моем - такой антракт,
что, кажется, закончилось оно.


Повинен буду я навряд ли,
что духом был убог и мал,
вина моя - что явной падле
я часто руку пожимал.


Стали мы
с тех пор, как пыл угас, -
тихие седые алкоголики,
даже и во снах теперь у нас
нету поебательской символики.


Мне потому легко гордиться
лицом народа своего,
что не боюсь я вслух стыдиться
обильных мерзостей его.


Странно и забавно это очень -
чувствовать, прислушиваясь к разуму:
даже на пространстве утра - ночи
я о смерти думаю по-разному.


За то, что жизнь провел в пирах,
пускай земля мне будет пухом
и, в ней покоясь, бедный прах
благоухает винным духом.